Петру Федоровичу сейчас за 80 лет. Во Фрязино у него растут дети, внуки и правнуки. Он окружен теплом и заботой. Однако, много лет назад все было по-другому. Воспоминания о военных годах не из приятных, но это и есть та настоящая история, увиденная глазами простого человека, которую не переделаешь и не перепишешь.
Нас окружили в 1942 году под Белгородом. Мне тогда было 16 лет. Наши войска потерпели очередное поражение, гитлеровцы уверенно двигались к Сталинграду, в нашу деревушку вошли венгры на лошадях, забрали всю молодежь и погнали пешком 18 километров до железнодорожной станции. Там посадили в товарные вагоны и повезли в Германию. Лес вдоль рельс был вырублен, так немцы хотели себя обезопасить от партизан, которые взрывали поезда, подкрадываясь из чащобы. Не обошлось без мин и в этот раз, рухнул мост, нас повезли окружным путем. В белорусском городе Борисов всех выстроили в две шеренги напротив друг друга, между рядами расположили четыре деревянных козла.
- Кто украл хлеб? – спросил немец.
Все молчат. Фашисты положили четырех русских на козлы и отстегали их плетками.
- Кто украл хлеб? – повторил офицер.
Опять тишина. Еще одна партия пленных получает по 25 ударов розгами.
- Если еще раз кража повторится, вырежем вас
как собак, - сказал в назидание оккупант.
В концлагере Линцдорф мы рады были бы что-нибудь украсть, но красть там было нечего. Жили в длинных бараках, вдоль стен прибиты деревянные стелажи в несколько ярусов, на них спали. В одежде. Кто, где найдет место, там свернется калачиком и спит. Постоянных мест для сна не у кого не было. Кормили, как зверей. Суп из рубленной, неочищенной картошки и кожуры от зеленого горошка. Хлеб – раз в неделю, буханку на троих. В Линцдорфе я пробыл не долго. Нас перевезли в Бремен, отвели в баню, помазали чем-то против блох и лобковых вшей, очень жгло. Банщик был психически больным, избивал голых людей ногами.
- Ребята, - говорила нам переводчица, - ох и трудно вам придется
здесь.
Она жила в здании комендатуры и знала, что говорила. Кормежка – утром 280 грамм хлеба на 7 человек, немного маргарина и кофе с сахарином, в обед и ужин – баланда. Жили в комнатах на 22 человека, двухярусные кровати, в нашей комнате жили одни милиционеры. Работали на заводе «Атлас Верке АГ», там строили корабли. Я работал уборщиком. Каждый русский здесь знал, что надо делать. Все между работой занимались вредительством. Когда немцы уходили обедать, я стряхивал все лампочки. Мишин крал обувь из крематория, оставшуюся после сожжения людей. Мой друг Костя Венков точил детали, сделает сто штук, семьдесят вынесет на улицу и выбросит, а тридцать сдаст. Когда в конце войны нас освободили американцы и выдали всем пропуска к себе на родину, то Костя собрал митинг, на котором призвал соотечественников не ехать в Америку, а возвращаться в Россию. Так или иначе, советские офицеры Костю расстреляли. Согласно военному уставу, он не имел права работать на врага. Нарушил – расстрел. Такой вот сложный выбор стоял перед пленными. Либо тебя убивают немцы, либо ты на них работаешь под страхом того, что придут наши и тебя тоже убьют. Рабочие немцы относились к нам по-человечески. Мой начальник не позволял мне явно бездельничать, так как его самого за это ругали, но он разрешал мне отдыхать в уборной, чтобы этого не видело его непосредственное начальство. На заводах в Германии во время войны работали коммунисты, их в армию не брали. Но однажды один настучал на меня, я ему за это в кофе, которое должен был им заваривать, помочился. Если бы узнали, то отправили бы меня сразу в топку. Другому немцу я помогал воровать с завода дрова, перебрасывал их через забор в нужном месте и в нужное время. После поражения фашистской армии под Сталинградом режим стал заметно мягче. Если раньше немцы не имели права давать русским остатки своей еды, они обычно их заворачивали в бумажку, клали в мусорку и говорили нам, где мы можем взять еду; то теперь им можно было публично передавать еду в наши руки. А однажды я шел по улице и собирал бычки, навстречу идет эсесовец с портфелем, увидел меня, достал заранее две сигареты и, не сбавляя шага, сунул их мне. Я тогда еще подумал, что это был наш разведчик. К концу войны с завода можно было легко уйти, по ночам я крал у поляка-бауэра молоко и творог. По два бидона приносил в барак. Ради еды некоторые были способны на предательство Родины. Однажды нас тоже пытались завербовать «власовцы». Собрали много людей с разных бараков, привели на иностранную кухню, вкусно покормили, показали концерт пленных харьковских артистов, а потом на сцену вышел «власовец»:
- Советская власть незаконна, вас обманывали
много лет, советский суд – античеловечный, советское правительство морило вас голодом.
Голод действительно был. В 1933 году у меня сначала умерла мать, а через пять дней брат. Ели только лузгу и щавель. От несварения желудка у меня прямая кишка вываливалась. Выжил.
- Родина вас теперь ждет, чтобы расстрелять, - продолжал агитатор,
правильно я говорю?
Все молчат.
- Так правильно ли я говорю?
Опять молчание.
- Значит, в зале есть сыночки коммунистов…
Немецкие полицаи нас избили, но больше вербовать не пытались.
Тимофей БАЛЫКО