Продолжаем публиковать серию статей, посвященных участникам Великой отечественной войны - жителям Фрязина.
- Для меня вся война – это фронт в Сталинграде, и больше ничего. Когда война пришла в Сталинград,- вспоминает сотрудник НПО "Исток" Виктор Степанович Морозов,- мне было 6 лет. Отца своего я видел всего один раз, и помню только то, что он пришел в дом вместе с командиром, у него была винтовка, а у командира пистолет. Мы жили в Тракторозаводском районе, на фабриках которого сначала делали трактора, а во время войны – танки Т-34. Это самый северный район Сталинграда, находящийся километрах в пяти-семи от Волги. В него входило несколько поселков - Нижний поселок, Южный поселок, Северный поселок, Горный поселок, Линейный поселок, Верхний поселок, Спартановка, в которой мы и жили. Частные дома, квартальчики, дворики 20 на 30 метров. Все друг друга знают. До войны садов там не было. Почва своеобразная, летом соль выступает, и земля становится белая-белая.
У меня дядя был, начальник по снабжению на фронте. 23 августа он приехал к нам утричком, и мать его спрашивает:
- Федь, скажи, фронт будет или нет
- Нет, ничего не будет.
Я побежал играть к вагонеткам, у нас там был карьер, улицы через две, ноги свесили в него, болтаем. Неподалеку кузница. Бах-бах, бах-бах. Думали это кузнец, а потом я посмотрел на небо, а там все в дымках. Мы вскочили, пока пробежали две улицы, дым был уже везде, ничего не видно, ни солнца, ни неба. Вот так началась война. Это не было страшно, это, скорее, было интересно. Я же маленький был. Ничего не соображал.
Мы оказались в нейтральной полосе. Самая страшная полоса. Наши солдаты нарыли там окопы. Я слышал, как они кричали во время атак: «Вперед! За родину! За Сталина!». Самое страшное было с водой. Воды не было. А немцы, как мать говорила, ставили все водоемы под минометный обстрел. Я за водой не ходил, конечно, малышом был, а мать ходила. Ходить за водой приходилось под прицелом немцев, и вся тропинка была усеяна трупами.
У каждого во дворе были блиндажи, где люди прятались от бомб. У нас сначала был блиндаж маленький, в нем можно было только лежать. Потом выкопали окопчик побольше. Там можно было уже сидеть. А в старый наш блиндаж бомбочка попала, небольшая, но от него ничего не осталось.
Разбомбили немцы скотный двор, куры летят, кричат, свиньи визжат, коровы бегут. На животных начали охоту. Дед с соседнего дома и еще с ним кто-то поймали свинью, притащили в дом. У нас же квартировал солдат из стройбата Христофор Никифорович. Люди ушлые, порубили свинью на куски, один отвернулся, второй показывает на кусок:
-Кому?
-Васе.
-Кому?
-Пете.
-Кому?
И тут рядом с ними как чипухнет снаряд, и Христофор Никифорович говорит:
-А это вам всем.
Был такой случай. Солдат один, раненный, сел на крыльцо нашего дома и из автомата стал стрелять в немецкий самолет. Мать просить его стала:
-Ну, уйди ты отсюда. Ну, чего ты стреляешь по нему. Он же сейчас в нас бомбу кинет.
Солдат ушел.
В соседнем доме была красивая девушка Пана, она ночью высунулась из блиндажа, где приходилось сидеть круглый день, высунулась она ночью из блиндажа в дом, чтобы что-нибудь поесть взять себе. А здесь, откуда не возьмись, появляется наш солдат:
-А! Предательница!
Она спичку зажгла.
-Ты выдаешь нас!
В общем, пристрелил ее. Хотя она невиновна совершенно была. Там, на фронте никто не разбирается. Показалось ему, что виновна, и все.
Сидим в блиндаже, прибегает соседка:
-О! А у нас немцы сидят.
А у нас наши. Что делать? Если немцы узнают, кинут гранату, мы все погибнем. Им тоже гранату кидать нельзя, там наши. В общем, наши солдаты гуськом, гуськом, покинули наш блиндаж, все благополучно обошлось.
Видел, как катюши бьют. Единственный раз видел. Но это на меня не произвело впечатления. Сумерки, мы были в овраге, а она била из-за Волги. Сначала шепение было, а потом полетели ровными рядками, снаряды то не видно, видно искры. Папало на крышу пятиэтажного дома, было видно, как искорки побежали, и дом загорелся.
В другой землянке мы были, небольшой глиняный сарайчик, пришли немцы, стали требовать еду, землянка не наша, а хозяйка показывает немцам на мать:
-Вон у нее спрашивайте.
-Дор, ну что же ты так говоришь. У меня же ничего нет.
-Ну, ладно, возьмите у меня в погребе.
Они наставили автомат на мать, она вся в слезах полезла в погреб, картошки им набрала, они ушли, а мать говорит хозяйке:
-Зачем же ты так сделала?
В общем, все благополучно закончилось.
Видел налеты. Самолеты немецкие выстраиваются цепочкой и идут, один выходит, другой заходит, их столько, что не видно края и конца. И бах, бах, бах, бах, непрерывно.
Самое неприятное для меня, снаряды – это бог с ним, пули летят, свистят вокруг – это тоже ничего страшного, самое страшное для меня - это когда самолет пикирует и включает сирену, гудит, и на тебя летит. И еще был у них миномет. Я его ни разу не видел в глаза, но слышал, как он стреляет. Куэ-куэ-куэ. Назывался он «Ванюша». У нас «Катюша», а у них «Ванюша». Как грохнет в дом пятиэтажный, стена вся разваливается. Дышать нечем, дым, гарь, из ушей кровь течет, хотя и рот открываешь. От взрыва бомб -перепад давления.
Два трупа видел. Стоял солдат, вместо головы кочережка рваная, винтовка рядом с ним, приклад расщепленный. Чем его стебанули, бог его знает. И второй труп я видел на обочине дороги. Пацан, лет 14-ти, на обочине лежал, нога – только белая кость. Мяса никакого.
У моего друга отец остался на танковом заводе, на броне. У них землянка была, он дверь приоткрыл чуть-чуть, и там бомба упала через двор, и вот надо же, ему осколок прямо в лоб. Он день-два полежал, потом умер. Но они его каким-то образом похоронили на кладбище. А, в основном, хоронили во дворах. Кого убивало, хоронили во дворах.
Был солнечный день. Мать постирала белье и стала вешать его, чтобы просушить. У меня матроска была, моя любимая, воротник такой длинный, темно-синий. И какой-то идиот, я его видел, он стоял у моста за сваями, выстрелил в мать. Это был, по-моему, не немец. У немцев форма была сероватая, а этот был в более зеленой. Я все время думал, что это финн, может, венгр. У румын была желтоватая форма. Я стоял рядом с окошечком и держал мешочек с мукой, он выстрелил, а пуля была разрывная, она стукнулась о мокрое белье и взорвалась. Матери палец поранило. Полетели осколки, и мой мешочек задели, мука посыпалась. Воды нет, перевязывать нечем, главный лекарь – это я, и у матери черви белые завелись в ране, но они спасительные – обеззараживают.
На склоне, по дну оврага, пацан, подросток, бежал в сторону Волги, а рядом со мной немцы стояли, человек пять, и они открыли в него из автомата стрельбы. Стреляют, пацан упадет, прекращают стрельбу, ржут, он вскочит, бежит, опять начинают стрелять. В общем, стреляли до тех пор, пока он больше не поднялся.
Потом мы перебрались в Верхний поселок, на юг, ближе к центру города. Там уже стояли трех, пяти этажные дома, где-то дырки в стенах были пробиты, пушки торчали. У меня крестный был в трехэтажном доме, к нему мы и перебрались. Любопытные. Кваритры все открытые. Однажды мы побежали в них, часы нас интересовали и игрушки. Там тихо, спокойно. Забежали в пустую квартиру, гляжу, самолеты немецкие летят, от них точечки отделились и вниз пошли. Бомбы. Раньше немцы кидали зажигалки, а местное население научилось с ними справляться. Клещами и в песок ее. Потом они начали кидать фугаски и зажигалки вместе. Фугаска все разрушает, а зажигалка поджигает. Развалины все горят. Увидели точки и бегом, на перила пузом ложишься и вниз за секунду. Только в подвале очутились, и бомбы начали рваться. Все население пряталось под лестничные проемы. Раньше перекрытия были деревянные, и они легко прошибались, а лестничные проемы – бетонные. Они покрепче. Спрятались под лесенку. Взрывы. Впереди цирк, ясли были. Они разрушили и зажгли цирк и ясли. В доме два подъезда разрушены, их засыпало, крики:
-Помогите! Спасите!
А кто будет помогать? Кто будет спасать? Это же нужен инструмент, как минимум, да и мужиков никого, одни женщины и дети. Что с ними случилось, я не знаю
А, потом нас немцы взяли в плен. Повезли на машине, и вдруг всех начало рвать со страшной силой, машина продолжает ехать, мы начали стучать, стучали, стучали, наконец-то, немцы остановились, открыли заднюю дверку, нас с матерью пересадили в другую машину. Это была душегубка, выхлопной газ из машины через трубу выводили в кабину с людьми. Потом повезли нас на поезде. Но до этого мы некоторое время были в лагере. Лагерь – это просто колючая проволока и голая земля. Выпал снег, у матери пуховой платок был, шерстяной, она расстелила его на снегу, и мы с братом легли на него спать. А потом повезли в открытой платформе, зима, холод, мы сверху угля. Опять проблема с водой была. Воду пили из тенора паровоза, неимоверной мерзости вода. Отработанная от пара вода. Из луж пить – это одно удовольствие. В Белой Колетве нам встретился какой-то знакомый, потом его посадили, правда. Нас охраняли, наверно, не шипко, один часовой на платформу, а может и меньше, в общем, мы с матерью в другую сторону слиняли, ни в концлагерь, а в другую сторону. У этого знакомого повязка на рукове была, он нам и помог, нас казаки приютили, у них поросенок был, мы вместе с поросенком жили. Потом я заболел дифтеритом, а тех, кто из Сталинграда, немцы не брали ни в коем случае в больницу, мать нашла врача знакомого, и он под видом сына полицейского каким-то образом оформил меня, вылечил. После меня, как я только вышел из больницы, брат заболел, брата он тоже положил, но он маленький был, и не выжил, умер там. А после, немцы взорвали больницу вместе с больными.
записал Тимофей Балыко